Я пришёл сюда впервые за лет десять. Несмотря на то, что это было мое собственное жилище, я предпочитал арендовать что-то другое либо пребывать во временных местах по несколько месяцев.
Пока я жил тут пять лет с момента моего совершеннолетия, неспособность примиряться с своим существованием достигла апогея. Я не находил себе места здесь. Голова разрывалась от воспоминаний, попыток их осмыслить, потуг прекратить бесконечный поток самоанализа.
Я не мог простить себе, что я жив. Не мог понять, почему самые красивые из людей покидали этот мир в столь раннем возрасте, толком не успев даже наследить в нем.
Я хранил собственные тайны и секреты долгие и долгие годы, будучи еще совершенно молодым человеком в хронологическом смысле. Внутренне я ощущал себя бесконечно древним стариком, топчущимся на одном месте десятки тысяч лет, не понимающим, как снять этот вековой нарост и не знающим, что без него делать.
В свои двадцать с небольшим я был довольно успешен в науке, разносторонен, общителен, говорили, что даже красив. И все это, за исключением разве что внешности, было создано лишь с одной целью: не думать о том, кто я такой. В процессе созидания я с головой уходил в предмет и имел возможность несколько часов не вспоминать, что я должен делать ночью. И следующей ночью. И следующей ночью за ней.
В мире каждую минуту умирает 106 человек. Большая часть из них – в период с полуночи до четырех-шести часов утра. Большая часть из этой большей части хотела бы не умирать и даже готова поверить в любого бога, если это даст хоть какой-то шанс. Богом я не был. Но мне они верили. И умирали. С ощущением грустного счастья и улыбкой.
Эта уютная мансардная квартира принадлежала моей матери и некогда была студией прадеда-художника. Они оба проводили здесь очень много времени. Мама переехала сюда в пятнадцать лет, когда прадед был еще жив. Здесь она начала свой собственный самостоятельный путь в искусстве. Могла не посещать школу месяцами, не выходить отсюда, проводя все время у холста. Среди дедовских фотографий есть одна, где мама совсем еще юная, одетая в заляпанную краской рубаху, сидит на полу, сжимая чашку обеими ладонями, кисть между пальцами, и смеется. Легко, заразительно. Смех ради смеха. Радость сама по себе.
Некоторым людям суждено просто быть и показать всем своим существом, каково это.
Студия по-прежнему была студией. Ни одно увлечение моей жизни, будь то наука или лингвистика, никогда не вытесняло творчество. Кисти, краски, глина, гипс, картон. Все это всегда ходило и бродит до сих пор рядом со мной. Рабоче-творческая часть с огромным, насколько это возможно для мансарды окном, мольбертами постепенно переходила в книжно-рабочую зону.
Перетекание начиналось с разбросанных по стене книг. Случайные полки затем перерастали в стеллажи. Венчалась эта бумажно-деревянная история простым ясеневым столом с лампой, парой ящиков и креслом. Тут же была дверь в спальню и другая – в довольно просторную кухню-гостиную с небольшим балконом-террасой.
В кухне - все по делу, без лишних слов и предметов. Сопрягающаяся с ней гостиная обладала диваном, стеллажами, виниловым проигрывателем с пластинками.
Я открыл окно. Размахивая занавесками, под крышу ворвался воздух, вооруженный звуками улиц. Яростной живой спиралью он разбился о стены, шкафы, диван, ковер, деревянные половицы. Затем собрался снова в один большой трепещущий вибрациями горн и передал наружному миру все, что творилось за этими стенами.
Судя по живущим радостную зеленую жизнь цветам, сюда регулярно заглядывала бабушка. Не по душе ей заброшенные дома и вещи. Цветы вот поселила. Провел пальцем по ободку цветочного горшка. Пыли здесь также не наблюдалось. Захотелось немного все это искривить несовершенством и закурить.
Пепельницы были старательно убраны в встроенный в квадратный колесный столик шкафчик. Стол этот я делал подростком вместе с дедом. Колесики прикручивал мой друг. Он же их менял на более современные незадолго до моего бегства отсюда. Надо бы позвонить. Не все же во сны к нему заглядывать.
Достал одну из самодельных, покрытых глазурью пепельниц. На столе с суровой гримасой наблюдал за происходящим алоэ. Я вдруг вспомнил, что забыл выпустить из переноски кота. Вернулся к входной двери, кот явно ждал моего появления, и после щелчка замка клетки, деловито вышел наружу и начал обзор нового места нашего пребывания.
- Месмерайз, пойдем на кухню, там балкон есть. И цветы. Только не жуй их. Иначе с бабушкой общего языка не найдешь. Нет, сидеть на них тоже не стоит. Мест для раздумий тут и так полно.
Кот недовольно поворчал и пошел обнюхивать книги. Сам, мол, любуйся своими цветами, раз их жевать нельзя.
- Ладно, - говорю, - надоест дуться, приходи.
Вышел на балкон, закурил.
Расположившись на пороге двери, я продолжал разглядывать храм своих прошлых дней. Храм без преувеличения. Я редко сюда кого-то приводил. Это было мое место силы и напасти одновременно. Настолько личное и неприкосновенное в обеих ипостасях, что гостям тут делать было абсолютно нечего.
Рядом с пепельницами лежали аккуратно сложенная стопка фотографий и стопка кусочков фотографий. Надо же, я забыл, что когда-то был настолько импульсивен и скор на расправу. Сейчас бы просто выбросил, даже не скомкав. А тут, видимо, был важен сам акт уничтожения. Кусочки варьировались по размеру. Некоторые еще и мялись. Порядка шествия друг за другом не было никакого. Одни мне понравились цветами и оттенками. На других я заметил знакомые линии, фрагменты домов. Людей. Надо бы восстановить, раз уж выжили.
Фотопазл переместился на книжно-рабочий стол. Предварительно придавив его лампой от любопытных кошачьих глаз, я вернулся к охраняемому алоэ посту.
Листья шумящих деревьев. Свет фар и фонарей в темноте. Рассветная сырость улиц. Только взяв в руки эту пачку фотографий я уже ощутил все те эмоции, воспоминания, сны, в которых жил тогда. Все наши творения хранят в себе, в самом своем существе нас самих, являются слепком с нас самих в момент созидания. Почувствуй себя богом – сделай что-нибудь. Божком.
Я затянулся, вернулся на балконный порог, устроился удобнее, прислонившись спиной к стене, и выдохнул дым. Слишком много мыслей и слов кружились, как оголтелые по неведомому контуру. Не в силах разглядеть их тело, я закрыл глаза. В память влетел сон с женщиной-ученой, болевшей раком, страдавшей сильнейшими головными болями, но продолжавшей изыскания в истории скандинавских народов, не одаряя всех этих раздражителей ни толикой внимания. Она настолько боялась смерти, того, что не смогла своими исследованиями заполнить белое пятно человеческих знаний, что держалась за жизнь из последних сил.
Во сне я посетил ее кабинет. Она работала полулежа и была такой хрупкой и изящной, что сначала, увидев только силуэт в свете лампы, я подумал, что прибыл успокаивать ширявшуюся запутавшуюся в себе девочку, а не взрослую обладающую острым умом, женщину, мастерски всаживающую себе в вену внеочередную порцию морфия.
Это был очень сложный визит. Я чувствовал всю ее боль. Проснувшись, ощущал себя опустошенным, выпотрошенным эмоционально.
- Милый мой мальчик, если бы ты только знал, насколько непостижима наша жизнь. Мала, быстротечна и столь прекрасна, что бесконечно жаль растрачивать ее лишь на достижение удовольствий.
Со своими снами я никогда и не был особым гедонистом. Возможно, поэтому я так много старался делать что-то руками. Лишь бы не отвлекаться на чувства. Но в тот момент с этими ее словами в мою голову стрельнула такая пронзительная боль, что очень хотелось курить. Помню, как она усмехнулась и, взяв зажигалку, затянулась с удивительным наслаждением и прикрыв глаза. В тот раз было совершенно непонятно, кто в чью голову вторгся. Мы постоянно считывали мысли и ощущения друг друга.
По правде говоря, она была той еще стервой и в молодости, возможно, вертела мужчинами, как ей только хотелось. В тот момент она сидела, закинув ногу на ногу, с удовольствием затягивалась крепчайшими сигаретами и с прищуром вглядывалась в то место, где находился я. Видеть меня она, как и все, не могла, хотя в отличие от многих, имела довольно четкое представление о внешности своего нежданного гостя.
- Жизнь - это такая штука между самой собой и смертью. Ты жив только когда умираешь и возрождаешься снова и снова, снова и снова, снова и снова несчётное число раз. Не знаю, на каком языке ты говоришь с самого своего появления на свет, но мне хочется произнести from time to time you run and run from death number N to live number M. Иначе мы не живы и не мертвы. А коли так, смерть физическая мне ни к чему. Хоть она и логична. Подождёт, одним словом, ничего неожиданного мне там не найти.
Выпустив очередное облако дыма, она спросила, при этом приподнявшись и наливая джин:
- Ну, и как тебя угораздило заглядывать в сны к кому ни попадя?
- Родился таким, наверное.
- Ой, да ладно. Лечит он мне.
- Ну, все мы кем-то рождаемся и для чего-то.
- Кто-то хлеб печет, а ты значит во снах скитаешься?
- Хлеб я тоже пеку. Лингвистический.
Она недоверчиво вскинула бровь. Я назвал ей свою последнюю на тот момент научную работу.
- А имя мне знать твое позволительно?
- Я и так представился. Ничего секретного тут нет. Взгляните-взгляните. Заодно подтвердите свое представление обо мне. В статье фотография должна быть.
- А ты красавчик.
- Премного благодарен.
- И, похоже, талантливый красавчик.
- Это все субъективные суждения.
- А сам ты это как оцениваешь?
- Делаю, что нравится. Стараюсь делать хорошо и на совесть. Иначе непонятно, зачем тратить на это свое время. Я сосредоточен на многих вещах. Мебель могу делать, например. Китов люблю. Я вынужден что-то делать, чтобы не думать о снах. Они просто есть в моей жизни. Но чтобы я ни делал, похоже именно эти явления и есть мое главное, мое назначение. Не знаю, что еще. Есть мессии, есть проводники мессий, есть их убийцы. Есть матери по назначению. Есть те, чья единственная цель – сказать только одно слово одному конкретному человеку, чтобы он сделал наконец то, для чего был рожден.
- Если я назову это идеологией, то, конечно, ошибусь?
- Нет. Наверное, это идеология и есть. Это то, как я сам себе всю эту хрень объясняю.
- Хрень?
- А что легко по-вашему людей к смерти отводить?
- А коса где?
- Коса у следующего за мной. Я для особо нерешительных.
- Дерзкий какой.
- So-so.
- С моей болезнью не потянешь особо.
- Тянете же. Только дело не во времени. А в страхе.
- Сам-то чего боишься?
- Того, что мне, наконец, станет легче, и придется жить, не задумываясь. Детей рожать. Учить их чему-то. Только херня это все. Так что ничего не боюсь. (Вместо этого: самого себя. Я такой, какой есть. И изменить все могу только я сам. Своими реакциями, действиями, словами, бездействиями, молчанием. Только я сам враг своего мира. Всего остального вряд ли стоит бояться).(Вместо этого 2: что это все закончится и мне будет нечем себя оправдывать + первый вариант)
- Смело.
- Ну, эй. Я хожу духом к другим людям. Что для меня может быть страшным после этого?
- Но тебе было страшно? До того, как ты начал эти путешествия?
Меня опять пронзила тупая ноющая боль по всему телу. Но на этот раз к ее ощущениям примешались и мои собственные. Конечно, мне было страшно. И, да, это было ровно перед тем, как все это началось. Когда я потерял обоих самых дорогих мне людей и боялся, что уже никогда не смогу никого полюбить. Я настолько не понимал цели всего вокруг меня происходящего, что цель явилась ко мне сама.
Я сидел пораженный немотой и громогласностью своего озарения.
- Что с тобой?
- Все в порядке. Просто ряд воспоминаний, от которых потом довольно долго прихожу в себя.
- И сколько же тебе было?
- Восемь.
- А сейчас?
- Двадцать три.
Она присвистнула.
- Пятнадцать лет ты служишь проводником душ.
- Психоаналитиком скорее.
А может, все так и должно было быть? Может, только со смертью родителей я и мог встать на свой собственный путь? Заряженный их любовью до бесконечности. Защищенный этим облаком настолько, что рядом со мной становилось спокойнее и другим.
Не раскрывая глаз, я курил в своем настоящем десять лет спустя после этого сна. Сна, который толкнул с мертвой точки годами мучавший меня вопрос. Сна, после которого я начал-таки движение к сияющему своему покою. Нет, сны, конечно, не прекратились. Я бы даже сказал, что перешел на новый уровень и стал попадать к все более сложным людям. Но вектор поменялся. Я перестал быть просто врачевателем покоя. Начали разрешаться мои собственные вопросы.
Нет, мне не стало проще или легче. Я по-прежнему занимался тяжелой эмоциональной работой по ночам и различными вещами в моменты бодрствования. Но я хотя бы что-то начал понимать. Например, что есть какая-то конечная цель. Вершина карьеры, так сказать. И я пока не имел никакого понятия, что это вершина могла бы из себя представлять. Поэтому продолжал свой путь. Без боли по прошлому.
С особой радостью я вернулся в этот дом. Ощущая всем своим существом следы дыхания моей матери. Мне становилось так легко, будто я отрывался от своего физического и мог парить над бренным своим миром. Радость ради радости. Я чувствовал усиление защиты своего щита, наполнялся энергией, любовью и особого рода добротой, распространяющей свое влияние на все, что ни встречалось бы у нее на пути.
Но десять лет назад нужно было убежать от самой светлой части себя, чтобы не видеть, не помнить, чтобы посмотреть под другим углом. На себя всего в частности.
Холодный нос Месмерайза вывел меня из задумчивости. Убедившись, что я где-то рядом с реальностью, кот полез обнюхивать генерала алоэ, помня при этом о запрете на укусы всех фотосинтезовых этой квартиры.
Я перебирал фотографии. Они были сделаны на утро после того посещения. В те годы я часто таскал с собой старую пленочную камеру, просто чтобы снять напряжение. А в итоге вот просто выливал его в будущие фотографии. Я помнил каждый момент, в который нажимал на кнопку, что я чувствовал, когда видел несделанный еще снимок. Вся предшествующая ночь жила в этих карточках. Глядя на них, я вспоминал очередные детали той беседы.
- Мне жаль тебя. Ангелы всегда очень одиноки. Они либо вынуждены созерцать боль любимых, либо обречены на внезапную, но совершенно определенную для них смерть, в случае если все же решились содействовать во всем, что видят.
Тогда я не понял этих ее слов. Вечер спустя я случайно встретил свою подругу, гуляющую в парке. Я же в этом парке восстанавливался от сложной ночи. Я совершенно точно тогда чувствовал, что морфий моей подопечной больше не используется. Свою работу я выполнил, как и прежде, успешно. Но я так сильно раскрылся в ту ночь, что возвращение к своему личному происходило медленно и болезненно.
Подруга моя была занята своими мыслями, о которых я тогда совершенно не догадывался. Она же понятия не имела о моем назначении проводника. Я искренне любил ее и был рад нашей внезапной встрече. Но я был не в состоянии тогда чувствовать другого человека, его эмоциональный общий фон. Я был не способен сопереживать, а мог лишь отстраненно высказывать свое мнение, рассуждать без эмоций, проекций, личного отношения.
Она спросила меня, о чем я думаю. Захваченный фразой об ангелах, я завел с ней разговор о том, имеем ли мы право решать, как поступать другим, пусть даже очень близким. Имеем ли мы право просто смотреть, созерцать? Я не знал, как бы я поступил, будучи проводником своего любимого человека. Я не знал, как бы я поступил, если бы у меня на глазах кто-то обрывал свою жизнь. Но я был уверен тогда, и вверен этой мысли сейчас, что у каждого свой путь, своя роль, и что-то ты должен сделать только потому, что должен. Без объяснений. Логических.
Она внимательно меня слушала, кивала, пила чай из термоса. Мы молчали. Она сидела, откинувшись на спинку парковой скамейки, скрестив ноги.
- Сфотографируй меня, пожалуйста.
Фотографий было две. Когда она попросила меня о снимке, я лежал на скамейке, спустив ноги на гравий. Первая фотография была сделана из этого положения. Она смеялась. Для второй я принял-таки вертикальное положение и снял общий план. Парк – скамейка – девушка. По матовости этой фотографии я и проводил сейчас пальцем. Если бы я не был опустошен в тот вечер, я бы почувствовал смешение цветов внутри нее. Смешение, которое явно ощущалось мною сейчас. Бордовый, темно-зеленый, желтый, наползающий темно-синий.
Неделю спустя после этих фотографий я проснулся в ее комнате. Проснулся во сне. Она уже почти завершила все, что было задумано. Остался последний момент и последний страх. Вот я и оказался тем одиноким ангелом, обреченным на созерцание. Я уже ничего не мог сделать. Да и не имел на то права. И оказывается я был единственным, кому ей еще было что сказать.
- Пожалуйста, продолжай верить в красоту. Продолжай.
Тот второй, с косой, в ту ночь был не нужен. Я выполнил обе роли.
Наутро я расколотил добрую половину посуды и разорвал фотографии, попавшие под руку. В том числе и ту первую, перевернутую. Все эти обрывки сторожила сейчас лампа на письменном столе.
В тот момент я был одиноким ангелом. Самым скорбящим. Самым ненавидящим себя человеко-ангелом. Я так хотел ничего не чувствовать, так старательно растил в себе беспристрастность. Но чувства прорывались с двойной силой, оставляли метеоритную лунку вдвое большей глубины, чем прежде.
Я распинал себя за то, что сыграл роль проводника от ее мысли к действию, а затем свою обычную роль проводника от одного мира к другому.
Тогда я и ушел из этого дома. Тогда же я начал наконец учиться принимать все, что давал этот мир. Я просто обязан восстановить этот снимок.
Внезапная смерть в случае соучастия. Вращая кусочки фотографий, я думал обо всем, что случилось со мной в последний месяц. Вот, похоже, та самая вершина. Я попадал в сны к одному и тому же человеку, но в разные периоды его жизни. В настоящем и в будущем. К человеку, который не собирался умирать, не смотря на тысячи сеансов мыслей на эту тему. К человеку, стоящему на распутье своих же альтернатив. Но будущее не является неизбежным, ведь его ещё нет. Моя роль в этом будущем также не является неизбежной. Потому что я ещё ничего не сделал. Решение пока что не принято. Я должен либо выйти из этих снов и этой жизни, оставшись созерцателем, либо вмешаться, стать проводником в реальности и уйти самому. Совсем. Когда цель будет достигнута. Вершина айсберга. Ангелы не привязываются, они смотрят и ждут.
Я не видел того, что будет точно. Я видел возможные пути развития. В том числе и своего. Я сам сейчас на распутье. И может быть, дверей даже и не две. И я точно не ангел. Я проводник.
Я уже вернулся сюда. Значит выбор сделан? Мне осталось всего лишь признать его?
Я принял свое прошлое, принял свое настоящее. Я сделал шаг вперёд. Сделаю ещё один. Каким будет мой конец, в общем-то не так уж и важно. Сам себе проводник.
- Кажется, ты убедил меня. Лист, содержащий записи, уже не белый. Даже если записи привели в неверную сторону, они, по крайней мере, более никому не позволят сюда зайти. Как черепахи, на которых держится весь наш плоский мир. А еще я, кажется, вижу твой путь, мой милый светлый мальчик. Ты одно из самых прекрасных творений сил этого мира. Тебя когда-нибудь посещали те, кого ты провожал?
- Несколько раз.
- Значит, это возможно. Тогда я буду тебя охранять.
Потушил сигарету. Воздух все метался в своих спиралях внутрь комнаты и наружу из неё. Квартира по-прежнему источала запахи моей юности. Кот, не удержавшись и сморгнув все приличия одним разом, откусил от генерала-алоэ самую мясистую часть, в один присест сделав его импозантным пиратом-алоэ с перетянутым повязкой глазом.
Comments